Киберутопии
Диспозиция страхов
Я уже писал о важности эпохи неоновых 80-х, когда была сформирована современность, в которой мы живем до сих пор. Произошедшую тогда метаморфозу культурной ситуации можно отследить по разным признакам, но одним из самых характерных является появление нового типа антиутопии. Дух времени лучше всего выражается его характерными мечтами, из которых особенно симптоматичны негативные, то есть, страхи - боятся обычно не воображаемого будущего, а реального настоящего, доводя его особенности до предела ради пущей литературности.
В классическом виде жанр появился в начале 20 века, когда окончательно ушел в историю глобальный старый режим с его патриархальным общественным устройством, сословной жизнью и просвещенными монархами. Модерн достиг апогея, и мир сотрясли революции, мировые войны, террор, репрессии и геноцид. Старые антиутопии - от замятинского “Мы” до оруэлловского “1984” - воплощали главный страх той эпохи: государству от нас что-то нужно, и оно не отстанет, пока не получит это. Что именно оно хочет понятно: отправить нас умирать в окопе или трудовом лагере.
Этот сюжет вскрывает саму суть фреймворка модерна: государствам интересны люди, они хотят охватить своим вниманием все население без остатка. В идеале жизнь человека должна раствориться в бюрократических процессах, а его мысли - в политической повестке, транслируемой централизованными медиа. Причина этого интереса крайне рациональна: в мире массовой мобилизации (как военной, так и трудовой) никто не должен иметь ничего личного, ведь это может стать причиной для уклонения от гражданского долга.
Страх перед Большим Братом преследовал человечество весь “короткий 20 век”, пока в начале 1980-х его не начал теснить другой, чьим первым заметным литературным воплощением стал “Нейромант” Уильяма Гибсона. В первом большом произведении киберпанка писатель инициировал новый сеттинг: вместо всемогущих тоталитарных диктатур - разваливающиеся на ходу фейлед стейты, вместо вездесущего полицейского контроля - многомиллионные гетто под властью банд, вместо подавляющей пуританской морали - легализация любых наркотиков и половых извращений, вместо централизованной пропаганды - возникающие из ниоткуда бесчеловечные образы жизни. Что характерно, упадок государств не был результатом проигранной войны, экономической депрессии или революции, просто сильные мира сего внезапно потеряли интерес к податному населению.
Новая антиутопия, подобно старой, стала симптомом социальных изменений - появилось первое издание гиперинформационной эпохи. Еще без веба, но уже с электронной почтой, VHS, микстейпами, компьютерными играми, независимыми лейблами и аниме-фансабом. Все больше людей отключалось от официальных медиа, уходя в локальные социальные пространства - фандомы, что неизбежно было также и выходом из структуры глобального управления, основанного на централизованном производстве истины. Однако они все еще принадлежали старой эпохе, и этот шаг расшатывал их субъектность. Вместе с единым центром верификации люди потеряли чувство причастности истории, которое создавалось фреймворком модерна. Он управляет людьми, подключая их к сконструированной с помощью СМИ гипостазированной абстракции, такой как класс, нация, государство или общество, создавая впечатление, что они сами создают эту сущность, жертвуя ей свои помыслы, чаяния и мнения. Люди отказываясь от самости, вверяют государству свои интенции, взамен получая возможность прикоснуться к вечности. Несколько поколений жили в этой культурной ситуации, не зная альтернатив, поэтому ее конец стал шоком.
Дело осложнялось тем, что модерн не был исключительно пропагандистской картинкой. Используемый государствами фреймворк действительно подключал людей к культуре через среднее образование, массовое искусство и глобальное пространство новостей. Более того, государства создали не только типаж человека индустриальной эпохи, но его самого на фундаментальном биологическом уровне. Колоссальный демографический взрыв был результатом государственной политики. Большинство людей 19-20 веков не должны были выжить без государственной медицины, интенсивного сельского хозяйства и промышленности. Само их существование было эманировано централизованными бюрократиями. Это делает Большого Брата скорей Абстрактным Папочкой, который может быть сколь угодно жестоким, но именно он является причиной нашей жизни. Мы создаем его с помощью своего внимания, но только через это мы сами и существуем единственно возможным образом - как части идеальной общности.
Эта необходимость и неизбежность отказа от себя и была ядром старой антиутопии - страхом персонального небытия. Но именно устремленность к растворению в общности давало чувство причастности к вечности. Поэтому отказ от нее обернулся не утопией, а новой антиутопией. Человек модерна хотел не исчезновения трансцендентного, а его благосклонного внимания к своему мнению, того, чтобы Абстрактный Папочка был добрым и понимающим, давал доступ к истории без тотального подавления. Описываемый новой антиутопией ужас касается именно этого - отсутствия интереса к мнениям людей, исключение из политического процесса, а значит из самой истории. Киберпанк - это фрустрация мазохиста, брошенного садистом.
Оправдан ли этот страх, который беллетризировали фантасты 80-х? Думаю, не в меньшей степени, чем страхи Замятина и Оруэлла. Основания нового фреймворка глобального управления - контркультуры - так же реальны как основания модерна. Если раньше стиль управления определялся необходимостью промышленного производства людей, то теперь - их ненужностью для войны, индустрии, менеджмента или даже “формирования спроса”.
Неоднозначные антиутопии
Несмотря на появление и расцвет антиутопий в новом стиле, старые никуда не делись, по крайней мере, на первый взгляд. Однако, из-за изменений в диспозиции страхов, их функция претерпела интересные изменения. Это позволяет определить их в виде нового жанра, который, перефразируя Урсулу Ле Гуин, пока что назовем неоднозначной антиутопией. Тут я хочу привести два любопытных примера, сопоставление которых может показаться странным, но которые на самом деле посвящены одной теме. Первое - это трилогия “Матрица” братьев-сестер Вачовских, одно из важнейших произведений нулевых, во многом определившее их эстетику. Второе - научно-фантастическая повесть Галковского “Друг утят”, самое интересное обращение к жанру в русской литературе той эпохи.
В сеттинге культового фильма Земля представляет собой мертвую радиоактивную пустыню. Люди заперты в персональных капсулах с системами жизнеобеспечения и подключены к Матрице - виртуальной реальности, которая имитирует повседневность начала нулевых. Эти фантазии транслируют разумные машины, которыми управляет Архитектор - захвативший планету искусственный сверхинтеллект. Вся машинерия по выращиванию людей в пробирках, поддержанию их жизни и навевании им “золотого сна” нужна только для того, чтобы забирать энергию их тел и использовать ее в качестве топлива.
Понятно, что этот образ нельзя понимать буквально - это не “твердая” научная фантастика, а философская притча в стиле Филипа Дика. Получаемое из людей биоэлектричество - это психическая энергия, о которой писал Фрейд, и которая позже была заменена на желание - разновидность феноменологической интенции, способности быть направленным в будущее: стремиться, мечтать, и действовать согласно планам. Именно это нужно роботам, которые сами по себе неспособны ничего хотеть, и только выполняют написанные кем-то программы.
Другими словами, Вачовские показали нам мир развитой индустриальной эпохи, где глобальная инфраструктура буквально производит людей и поддерживает их существование на протяжении всей жизни. Виртуальная реальность Матрицы - это фреймворк модерна с его централизованными медиа, а Архитектор - гипостазированная идея государства, Абстрактный Папочка, который, в отличие от гибсоновского Нейромансера, не отказался от людей. Да, ему уже не нужен наш труд, но все еще нужно наше внимание, он хочет, чтобы мы ходили на выборы, смотрели политических комментаторов на ютубе, формировали общественное мнение в блогах и на форумах, в общем, участвовали в общественной жизни, и тем самым наполняли смыслом его бытие.
На эту схему удивительно хорошо ложится написанная чуть позже повесть “Друг утят”, которую можно описать как “Матрицу” в декорациях советской научной фантастики “ближнего прицела”. В сеттинге Галковского поверхность Земли также была уничтожена в глобальном конфликте и превращена в радиоактивные пустоши. Люди переселились в подземные бункеры-кенотафы, в которых живут поодиночке или маленькими группами. Они не выбираются в “реальный мир” - одна из героинь попыталась, но решила, что оно того не стоит. Даже непосредственного общения через интернет персонажи стараются избегать, делегируя роботам смолтолки с друзьями и родственниками. По сути, все, что они делают - смотрят телевизор, который подстраивается под их эмоциональное состояние. В передачах им рассказывают про обстановку в мире, последние теракты и рост надоев. Другими словами, их, как и персонажей Вачовских, держат в капсулах с системами жизнеобеспечения, и транслируют в головы виртуальную реальность массовой политики. Единственное отличие в отсутствии фигуры Архитектора.
На первый взгляд, люди в “Друге утят” существуют анархично, а каждый кенотаф - это суверенный и самодостаточный кибер-феод. Однако кто-то все же обеспечивает бесперебойную работу интернета, чьи линии протянуты между бункерами. Более того, людям в этом сеттинге не нужно работать, большинство их них живет на безусловных базовый доход, и проводит время за неким “гудилапом”, который описан как “виртуальный театр”. Однако автор не показал, что это такое и как оно выглядит. Очень сомнительно, что персонажи строят сложные социальные сети и проводят время в постоянном общении, когда даже родственникам и близким друзьям за них звонят роботы. При этом, “гудилап” назван фундаментальной основой их общества. Это все позволяет предположить, что “виртуальный театр” - и есть то, чем занимаются люди в мире будущего, т.е. просмотр политических телепередач. Именно за это им платят деньги и поддерживают всю необходимую инфраструктуру. Понятно, что заниматься этим может только Абстрактный Папочка, который сохранился, просто ушел в тень. Его цель та же, что у коллеги из Матрицы - получать внимание людей, их интенцию. Больше с жителей кенотафов взять нечего.
Оба произведения показывают нам идеальное государство модерна, которому важны наши мнения по всем возможным вопросам, которое обеспечивает нам высокий уровень потребления, и при этом не требует, чтобы мы умирали в окопах, надрывались на тяжелом производстве или хотя бы изображали бурную деятельность в офисах айти-компаний. Это любящий Абстрактный Папочка, который рад тому, что мы у него просто есть. Другими словами, в новой диспозиции страхов “Матрица” и “Друг утят” оказываются вовсе не антиутопиями, пусть и неоднозначными, а киберутопиями. Этот новый жанр является обратным для киберпанка, который описывает ужасы мира без трансценденций. Они оба - это просто реакция людей модерна на новую информационную ситуацию, на жизнь в новом мире, где люди не нужны государствам даже для того, чтобы их мучать.
На первый взгляд может показаться, что поп-культура, по крайней мере, в контексте художественной футурологии, все еще обращена в прошлое, и не может преодолеть надежды и страхи модерна. Это должно делать ее образный инструментарий непригодным для осмысления современности и ближайшего будущего, однако все меняется, когда мы помещаем произведения киберпанка и киберутопии в правильную диспозицию. В этом случае они позволяют нам зафиксировать ситуацию терминального отчуждения, в которой мы оказались, и сделать единственно правильный шаг - выйти в пространство сцены.